Счастье

[yoibigbang]

Название: Счастье
Автор:  Мар(т)
Артер:  iris M
Бета: анонимный доброжелатель
Размер: около 18 тыс. слов
Пейринг: Виктор/Юри
Персонажи: Виктор, Юри, Юра, на втором плане Гоша, Мила и приглашенная звезда Отабек
Жанр: мистика
Рейтинг: PG-13/R
Краткое содержание: Это Виктор Никифоров. Он живет в Питере с женихом Юри и пуделем Маккачином, тайком от тренера работает над четверным акселем и хочет в жизни всего и сразу.
Это Юрий Плисецкий. Он злится на свое тело за несвоевременный рост, много времени проводит в Скайпе и когда-то в детстве попытался съесть на спор куриный коготь.
Это Георгий Попович. Он купил дом в сельской местности, все силы тратит на ремонт и очень хочет вернуть свою девушку Аню.
А это Юри, и он счастлив.
Ссылки на иллюстрации: 1, 2, 3
Ссылка на скачивание текста без иллюстраций: doc.

0.
Пересказ "Повести о старике Такэтори" идет так медленно, будто Юри пытается отсрочить собственную казнь. Виктор терпеливо ждет, когда он останавливается, чтобы припомнить, какой такой подарок потребовала Кагуя у третьего жениха, и перебирает вслух английские слова, стараясь точнее передать любезности, которыми император обменивался с возлюбленной. Сквозь приоткрытую дверь видно: Маккачин опять пробрался в спальню и развалился на хозяйской кровати. Гаснет экран оставленного без внимания ноутбука, Юри всё говорит, Виктор, чья голова покоится у него на коленях, а ноги свисают с подлокотника дивана, слушает внимательно, уткнувшийся в телефон Юра делает вид, что не слушает совсем. Идиллия.

— Узнав, что Кагуя-химэ забыла обо всем земном, улетела на луну и никогда не вернется, микадо впал в отчаяние. Он приказал взять прощальный подарок принцессы — кувшин с зельем бессмертия — отнести его на гору Фудзи и зажечь. Там он до сих пор и горит, как память о любви микадо.

Виктор ерзает, словно ожидает продолжения, а когда его не следует, даже делает попытку привстать, впрочем, неудачную: Юри мягко затягивает его обратно, в кокон из пледа и подушек.

— А дальше?

— Это всё.

В лице Виктора почти детская обида. Сам же просил рассказать что-нибудь традиционно японское.

— Никакой второй части, где сила любви должна преодолеть все препятствия?

Совершенно не слушающий их Юра привычно фыркает, Виктор и Юри привычно не обращают внимания.

— Любовь не банк, она никому ничего не должна, — Юри хочет пошутить, но выходит серьезно, в унисон тем мыслям, которые он передумал, отрабатывая Эрос и Юри на льду. — Она либо есть, либо уж как получится. Давайте чаю попьем.

1.
— Давай купим дом.

— Прямо сейчас?

Судя по лицу Юри, он не очень удивится, если Виктор скажет: да, вотпрямсегодня, вывалит ужин обратно в кастрюлю и предложит съездить в специально найденное по такому случаю круглосуточное риэлторское агентство. Виктору бы призадуматься над подобной реакцией, но некогда. С весны, если не раньше, "некогда" — его основная проблема.

Очки Юри вот-вот запотеют от пара, поднимающегося над тарелкой. Суп густой, ароматный и, если спросить диетологов, слишком калорийный, но иногда можно себя побаловать. За окнами дождь, а в кухне тепло и уютно, на сушилке блестят влагой свежевымытые тарелки, Маккачин дремлет под столом. Хорошо. И надо бы остановиться и не бежать дальше, но Виктор так не умеет.

— Гоша закончил ремонт и зовет нас на выходные, похвастаться хочет. Поехали?

О недавней покупке Гоши — доме в полузаброшенной деревеньке под Питером — на катке не слышал только мертвый.

— Нафига покупать развалюху в мухосранске, куда не всякий вертолет долетит? — Юре хватило ума озвучить вопрос в отсутствие счастливого обладателя вышеупомянутой развалюхи. Собеседники согласно покивали, а Виктор призадумался.

— Я не против выходных, но... разве ты хочешь дом в сельской местности? Когда мы навещали твоих родных, мне показалось, что тебе там не нравится.

В Россию они перебрались вскоре после дня рождения Юры, а в гости к госпоже Никифоровой отправились летом. Виктор не сразу понял, что подтолкнуло его к первой за много лет поездке. Теперь он смеется над Гошей, а ведь тогда, в начале июля, подчинился тому же дурному, нерассуждающему инстинкту: показать близким людям важное и дорогое, что сам для себя выбрал — на всю жизнь, если повезет. Показать и погордиться, даже если они не смогут оценить. Даже если близкие эти только по крови.

Малая родина Виктора, которую Юри уважительно именовал "сельской местностью", на деле была деревней в нескольких часах езды от областного центра и в пешей доступности от районного. Последний вырос вокруг градообразующего завода, который начал хиреть еще до Викторова рождения, а в девяностые сошел на нет.

Семья была большая, мать убивалась на работе и по хозяйству, отец тихо спивался. Обдумывая ситуацию впоследствии уже с позиции взрослого человека, Виктор только головой качал: как же повезло и ему, и матери, что живущая "в области" бабушка предложила забрать кого-нибудь из детей единственной дочери в свою городскую квартиру. Выбор пал на младшего — шестилетнего Витю, находящегося в том удобном возрасте, когда ребенок уже достаточно самостоятельный, чтобы не доставлять особых хлопот, однако еще не потерял страх перед старшими. Он пошел в первый класс, учился легко и одной улыбкой растопил сердца всех бабушкиных подруг. Одна из них и посоветовала отдать Витю на каток.

Каток оказался самым веселым и интересным на свете местом. На катке был Яков — большой, сердитый, уже лучший тренер, еще не оправившийся после развода человек. Это стало началом всего.

Витя рос и катался, катался и вырос — до медалей, гонораров и мировой известности. Вышли замуж старшие сестры, умерла бабушка, утонул на рыбалке в стельку пьяный отец. Ставший Виктором Витя помогал родным, чем только мог: денежными переводами, связями (один из племянников родился с ДЦП и по нескольку месяцев в год лечился в Москве), подарками, но навещал всё реже и никогда не оставался надолго.

Везти туда Юри было чистым эгоизмом и просто плохой идеей. Одна сторона почти не владела русским, другая ни слова не понимала по-английски, а Виктор метался между ними и натужно переводил — с языка на язык, от культуры к культуре, подсказывал, объяснял и сам видел, что не справляется. Попытка связать свою жизнь в одно целое так, чтобы будущим стали и прошлое, и настоящее, обернулась полным провалом. Юри не жаловался, но ему явно было неуютно, на лице матери часто мелькало недоуменное, чуточку жалкое выражение: она явно не могла понять, кем этот иностранец приходится ее сыну, тоже, в общем-то, давно чужому. Интернет работал с перебоями, а необходимость сдерживать себя на людях — они с Юри договорились пока не говорить родным Виктора, кем приходятся друг другу, смутно надеясь "сначала подготовить" — раздражала до крайности. И всё же, они бы, наверно, прогостили до конца намеченной недели, если бы не Костя. Младший брат родился уже после переезда Виктора к бабушке. Костя учился в медицинском колледже всё того же областного центра и, кажется, единственный догадывался, почему Виктор никак не найдет себе невесту.

— Вылитый ты в юниорах, только волосы отрастить, — сказал Юри. Костя и правда словно сошел с плакатов десятилетней давности; собственная вновь ожившая юность смеялась в лицо Виктору иссиня-серыми глазами и с интересом начинающего исследователя поглядывала на Юри. Тот, разумеется, ничего не замечал.

Или замечал? И не потому ли аккуратно пресекал все попытки познакомиться ближе? Уж Костя-то на английском худо-бедно изъяснялся.
О том, что собирается гроза, Виктор знал и без синоптиков: колено ныло так, будто его разобрали, потеряли пару важных деталей, а потом вкось и вкривь сложили заново. В ванной он долго стоял перед зеркалом, высматривая признаки грядущей старости. Волосы, что ли, заново отпустить? Нет, это уже совсем дурь.

Они уехали на следующий вечер, на три дня раньше запланированного.

Юри сердился: трудновато прятать следы на шее, когда из верхней одежды — футболки и летние рубашки.

— Я не виноват.

— Очень мило. А кто?

Юри было любопытно прокатиться поездом, и Виктор, хотя и не любил железную дорогу, согласился, о чем ни разу не пожалел. Ночь стояла темным-темна, дождь лил стеной, а они, вообразив себя безбилетниками, прятались по тамбурам от сонных проводников, пили кофе из термоса и целовались.

...Питер встретил их теплом и белыми ночами. В позаимствованном образе Эроса Виктор водил Юри по площадям и улицам, кружил, соблазнял, завораживал, шептал на ухо: влюбись в него, влюбись в нас, заново, еще раз, хорошенько влюбись в этот город, в его мосты и наводнения, именные таблички и дворцы, обмелевшие без императорской крови. И будем мы жить с тобой долго и счастливо, так, как сами захотим.

После недолгих споров они поселились в Викторовой квартире, вполне, как оказалось, пригодной для двоих и Маккачина. Поправка: для двоих, Маккачина и кучи гостей.

— Почему опять у нас?!

— Потому что кацудон!

Суровый Юри готовил строго по семейным рецептам, но не всегда успевал пресечь попытки Виктора нафантазировать что-нибудь этакое.

— Морковку в салат не надо.

— Надо.

— Вот сам и будешь есть.

— Ты только попробуй. Ложечку за Маккачина...

— Виктор!

Гоша никогда не отказывался помочь с мытьем посуды. Поклонница современного кинематографа Мила настаивала на просмотре разудалого трэша про очередных супергероев, чей сюжет забывался быстрее, чем оканчивались финальные титры. Юра прихлебывал чай с неизменным выражением "Кто все эти люди и где мои чехлы для коньков?", но на огонек забегал чуть ли не через день. А однажды в дверь позвонил суровый — пусть и не такой суровый, как Юри у плиты, но все равно впечатлял — байкер в косухе, в котором Виктор только после Юркиных воплей узнал нагрянувшего в гости Отабека Алтына. Плохая память на лица, что тут поделаешь. На позапрошлом Гран-при Виктор и в Юри не узнал соперника.

— Витя, - домашнюю форму его имени Юри произносит с нескрываемым, собственническим удовольствием, тщательно проговаривая каждый звук.

— Да?

— Подожди.

Да куда же я от тебя денусь.

Юри возвращается в кухню через несколько минут, вооруженный "Большим словарем русских синонимов", долго листает, а найдя искомое, кладет под нужную статью салфетку.

— Официально заявляю: я, Кацуки Юри, согласен купить с Виктором Павловичем Никифоровым любой дом, а также, — Юри смотрит в словарь и дальше читает по-русски, не всегда правильно угадывая окончания, зато с выражением, — здание, дворец, избу, хату, хижину, землянку, лачугу, палаты, хоромы...

— Я понял! — Виктор пытается отобрать у Юри книгу, тот отбивается; оба хохочут.

— ...терем, усадьбу, дачу, виллу, барак и т.д., если будет на то его воля. Вот только...

— Что?

Юри отставляет от Виктора полупустую тарелку, усаживается на его колени, обнимает за шею.

— Мы живем в центре города, близко от наших друзей, катка и аэропорта, у нас всё есть. Витя, зачем тебе дом?

Вот глупый. Это же очевидно.

— Чтобы побыть с тобою вдвоем.

***
Дважды в неделю — чаще не получается — он занимается на языковых курсах. Виктор сначала ворчал: зачем тратить время за учебниками русского, живя в центре Питера, но, когда понял, с каким удовольствием Юри ходит на пары, быстро успокоился. Теперь в супермаркетах они играют в "Как это называется?", а в квартире иногда звучит телевизор. Юри пытается слушать новости и беспомощно морщит лоб, Виктор качает головой:

— Не переживай. Я сам не всегда понимаю, что они говорят.

В местных канцелярских скупаются блокноты, словари и прочие атрибуты настоящего студента. С получения диплома прошло больше года, и соскучившийся по учебе Юри исправно готовится к занятиям.

— Тебе помочь?

— Спасибо, я справлюсь.

— Точно-точно не помочь?

— Именно так.

Двадцатью минутами спустя Юри идет к надувшемуся Виктору с тетрадью:

— Проверь меня.

— Тебе же "точно-точно не помочь"!

— Я передумал. Помоги.

Они пытаются устраивать "дни русского языка", но дело редко идет дальше утра: кто-нибудь обязательно собьется на английский. Виктор старается передвинуть время тренировок с Яковом и проводить Юри на занятия. Они идут пешком, по дороге один склоняет и спрягает, а второй пыхтит, объясняя всю тонкость разницы между "подъехал" и "наехал". Иногда согласовать расписания не получается, тогда Юри шагает молча и изо всех сил практикуется в аудировании, прислушиваясь к городским разговорам.

Русский язык странный. Умом Юри понимает — да, странный, однако не более, чем любой другой — но "любой другой" он не пытается выучить так усердно, будто глагол в нужном времени и существительное в правильном падеже дадут ключ сразу ко всему: перебранкам соседей на площадке, пропахшему влагой городу с длинным и красивым названием "Санкт-Петербург", тому будущему, где они с Виктором — вместе.

Русские пословицы тоже странные. Как простая синица может быть желаннее журавля — символа счастья и высокой мечты?

— Смысл совсем не в этом, — говорит Мила. — Журавль далеко и сейчас улетит. Синица рядом, уже с тобой и никуда не денется. Разве не лучше?

Юри отрицательно мотает головой.

— Лучше журавль — красивый, высокий, — вырывается прежде, чем Юри успевает прикусить язык. Мила прослеживает направление его взгляда, которые, конечно же, направлен на тренирующегося на другом конце катка Виктора — легкого, длинноногого, парящего над ареной — и необидно смеется. — Ай да Юри! Поймал своего журавля и хвалится. Не понять тебе загадочной русской души.



Он вспоминает этот разговор ночью, когда, отлучившись по нужде, возвращается в постель к Виктору, который успел стащить его подушку и теперь спит, прижав ее к груди. Большой город же не спит никогда, освещает комнату фонарями, фарами, взятой в сообщники полной луной.

Смотреть на Виктора, когда они одни и не отвлечены катанием или разговорами, больно. "Ками существуют для того, чтобы человек обращался к ним в трудную минуту", — говорит мама. Виктор поворачивается на спину, но подушку не отдает, длинная челка почти скрывает лицо.

Господи боже, да за что ему всё это?

Кацуки Юри, японец, двадцать четыре года — человек самый обычный. Жизнь не готовила его к любовной истории, достойной сюжета книги. Что будет, когда наступит осень? Журавль оставит Юри, как и положено перелетной птице, и тогда...

Не просыпаясь, Виктор тянется к пустой половине кровати, слепо ищет рукой. Юри выдыхает и возвращается в постель.

***
"He came home and understood that he had forgotten his keys"

Он пришел домой и понял, что забыл ключи.

Ерунду в этом роде Юра учил в школе, когда, грезя о международных соревнованиях, налегал на английский. Предпрошедшее время, Past как его там используется, чтобы... да кому нужен этот прошлый век? В реальности язык оказался одновременно проще и сложнее, чем в учебниках, но отдельные пояснения иной раз всплывают в памяти.

Юра забыл на катке всего лишь зарядку, но катастрофу это не отменяет.

Он снимает комнату напротив прыткой старушенции — приятельницы и тайной шпионки Якова. Подробно рассказав ему, куда и при скольки градусах Юра снова вышел без шапки и с "голой душой", она идет на кухню и готовит ему что-нибудь вкусненькое из категорически запрещенного спортивной диетой. Сейчас в соседней квартире никого нет — Нина Михайловна ночует у дочери.
Юра ищет запасную зарядку. Она должна быть где-то в столе. Наверно.

Груда покрытых пылью учебников — Яков убедил дедушку, что Юре обязательно надо закончить одиннадцать классов "просто на всякий случай". Это какой такой случай, интересно? Юре девятилетки экстернатом хватило по горло, в аттестате пять по иностранному, четыре по русскому и истории, остальное поставлено по принципу "три пишем, два в уме". Старенькая, отчаянно тормозящая читалка — использовать невозможно, выбросить жалко. Пропавший билет в кино — не дошел, слишком устал после тренировки. Альбом с наклейками из Звездных войн, Милка-ехидосина подарила ("Давайте покрасим Юрочку в Рэй и отправим крушить врагов!"). Сломанные наушники. Чеки из супермаркета. За матерящимся вполголоса Юрой наблюдает полосатый Мотька, в зеленых, в цвет обивки дивана, очах – величайшее кошачье презрение к бестолковым людишкам.

Зарядка с продавленным проводом. Зарядка с неподходящим разъемом. Утопленная в ванне зарядка, которую как-то не удосужились выбросить.

Телефон вот-вот сдохнет, времени — девятый час вечера. Тяжело жить, когда тебе шестнадцать лет и все, включая государство, относятся, как к ребенку. Прошлой зимой Юру поймали на улице после полуночи, и с тех пор Яков жрет мозги чайной ложкой, требуя соблюдать комендантский час.

— Еще раз вляпаешься — отмазывать не буду!

Очень надо. Юра и сам справится, не малолетка. И за зарядкой сейчас смотается.

В городе осень. Листья висят, как мокрые тряпки, ветер несет по улице людей — фьююю! В полупустом автобусе Юра достает наушники и садится "под водителем" — там теплее.

До закрытия арены еще больше часа, но посетителей уже почти нет. По коридорам снуют работники комплекса, равнодушно поглядывают на Юру. Никто не узнает золотого медалиста последнего Гран-при, надежду фигурного катания России, и это ни капельки не обидно.
Ненавистная, пропахшая потом раздевалка, одна из многих в жизни Юры. Чего тут только не было — шепотки за спиной, спрятанные коньки, даже парочка темных. Он жил тогда в интернате, дедушка мог приезжать хорошо если раз в месяц, и в редкие встречи хотелось говорить о хорошем, а не о соперниках и их родителях, которые его, Юру, ненавидят. С переходом во взрослую лигу стало легче — никто не хочет связываться с Яковом и неофициальным "крестным отцом" Никифоровым.

Гоша говорит:

— Язык у тебя поганый, потому и люди не любят.

Что он понимает, плакса. Юра не какая-нибудь японская размазня, чтобы перед каждым встречным-поперечным извиняться или молчать в тряпочку.

В личном шкафчике зарядки нет. Нет ее и на шкафчике, на подоконнике возле розетки и даже под лавками, куда с отчаянья заглянул Юра. Можно, конечно, пойти поспрашивать у уборщиц, что он и делает, вернее, хочет сделать, но привычные ноги несут совсем не в комнату персонала. Суеверие, юниорская чушь: если, выйдя из раздевалки, ты не пошел прямо на лед, то больше никогда туда не попадешь.

"Их каток" зарезервирован Яковом на месяцы вперед. Юра идет туда без коньков, без каких-то четких намерений, просто потому, что может. Территория амурского тигра — от трехсот до восьмисот квадратных километров. Территория Юры — любый каток в зоне досягаемости. Быть на вершине пищевой цепочки, никому не уступать дорогу — только так стоить жить.

Когда позапрошлой весной Виктор сорвался и уехал в неведомые ебеня тренировать никому не известного лузера, Юра удивился больше, чем если бы тот шагнул из окна. Покинуть лед — смерть, сделать это добровольно — самоубийство, дураку ясно, Виктору, кажется, нет.
Жалеешь ли о пропущенном годе? Старый Виктор, глупый Виктор, не боишься выйти в тираж?

На питерских улицах — мрак и морось, на часах — десять с четвертью, на катке — господин Никифоров собственной персоной, которая по всем правилам должна быть сейчас не здесь, а на теплой кухне — с Кацудоном миловаться и чаи распивать. Юра хочет окликнуть его — и не смеет, слова замирают на губах.

Он катается медленно и плавно, как вода течет. Виктор на льду — человек, вернувшийся домой после долгой отлучки, и позавидовать этой легкости всё равно, что возненавидеть птиц за умение летать.



Шаги и вращения, шаги и вращения, совсем не похоже на новую программу, фрагменты которой видел Юра. Разогревшись, Виктор делает несколько простых прыжков, а потом заходит на аксель. Раз, два, три оборота, приземление четкое и красивое – разве может быть по-другому у живой легенды? Снова аксель — на этот раз Виктор не скользит на ребре конька, а делает с чистого. И еще. И еще. Юра устает считать обороты, когда череда безупречных прыжков нарушается сдавленным охом и звуком падения.

— Твою мать!

В теории Юра знает, что Виктор — человек и фигурист, а и те, и другие падают. На практике его охватывает дикая паника: хуже было только в прошлом году, когда дедушка поскользнулся на обледенелом тротуаре и так сильно ударился, что пришлось ехать в больницу.
Всё бы ничего, но этожевиктор. Главный соперник, которого надо победить. Да как он смеет падать на глазах того, кому скоро отдаст свое золото?

Виктор приподнимается на локте и с интересом наблюдает за Юриными метаниями. Бежать за коньками? Идти на лед в кроссовках и самому расквасить нос? Звать на помощь?

— Я в порядке, не дергайся.

Твою мать, Никифоров. Кому еще придет в голову, когда соревнования на носу и малейшая травма может выйти боком, убиваться над никем не взятым четверным акселем.

Виктор осторожно встает — вроде цел — и пять минут спустя уже сидит на лавке, прислонившись виском к холодной батарее, сидит, дурень этакий, и совсем не слушает Юру.

— Ты ебанулся? Скоро кубок России. Так и спину свернуть недолго. Яков хоть знает? Блин, о чем я, конечно, не знает. Хоть бы Кацудона помочь попросил. Или он тоже не знает? Почему ты молчишь? У тебя сотряс? Хочешь, я...

— Не хочу. Со мной все нормально, нечего шум поднимать.

Уже улыбается, зараза.

Глаза у Виктора какие-то стеклянные, и лицо совсем чужое. Да делай ты, что хочешь, Юре, в общем-то, пофигу.

Он встает, чтобы уйти, когда Виктор тихо говорит:

— Это мой последний год.

Тоже мне, удивил. Прямо никто не говорит, но про себя все понимают: Кацуки и Никифоров докатают этот сезон – кто уж до какого этапа дотянет – и тогда, золото-не золото, придет время большой гейской свадьбы и выхода Виктора на почетную пенсию. Как поступит его благоверный, пока неясно, но это уже дело десятое.

— Ну, последний. И что?

— Он должен быть особенным.

— Он и станет особенным, если ты ухандокаешься, не успев как следует вернуться.

— Я с зимы отрабатывал на полу, бился-бился, пару раз почти докрутил, — Виктору что в лоб, что по лбу. — На льду стало получаться. Ты ведь не скажешь Якову? Он и слышать не хочет об изменении программы.

Убиться веником.

Юре хочется орать. Бегать, топать, размахивать руками, ругаться матом, молотить хвостом.

— Ага. Ты загремишь с травмой, и мне не с кем будет соревноваться. Офигеть решение.

— Не драматизируй.

— Не заговаривай мне зубы. Значит, так: я молчу, ты рассказываешь Поросенку, а дальше вы сами разбирайтесь, как хотите.

— Юри знает. Он встречает меня после тренировки, и мы вместе идем домой.

Юра, может, и не очень хорошо сходится с людьми, но чувствует их неплохо. Слушать Виктора ему тревожно — словно смотреть на оголенный провод или пить из-под крана мутную воду.

— Если он в курсе, то почему сейчас не здесь, с тобой?

— Я попросил. Не хочу, чтобы Юри видел, как я падаю.

Лоб Виктора блестит от пота, возле рта глубокая складка, тени вокруг глаз – многодневные, синюшные. Юра отворачивается.

— Я тут зарядку потерял. У тебя нет запасной?

***
В гости к Гоше Виктор попадает один. Юри второй день мается мигренью, у него тусклые глаза и расширенные даже в полутемной комнате зрачки.

— Я сейчас позвоню Гоше и скажу, что мы не сможем.

— Не надо, он обидится. Поезжай сам и извинись за меня.

Захворавший Виктор невыносим — об этом хором твердят все, кому не посчастливилось стать свидетелем. Ему хочется внимания, врачей на дом, подушек, вредной еды и чтобы мир вертелся вокруг под строго заданным углом. Больной Юри на все попытки его обихаживать смотрит с жалобным видом, отвечает односложно и глубже зарывается в одеяло.

Думать о том, что жених плохо себя чувствует и с большим удовольствием побыл бы сейчас один, чем в компании такого замечательного тебя, обидно. Однако некая сила — наверно, та же самая, из-за которой Юри сдерживает в себе резкие слова, в очередной раз собирая расползшиеся по всей квартире немытые чашки — заставляет Виктора уступить.

— А вдруг тебе станет хуже?

— Я позвоню.

А если прорвет трубу? Соседи устроят пожар? Пьяные гопники начнут дебоширить под окнами? Грабители, наводнение, взрыв бытового газа — много, много опасностей таит в себе современная городская квартира.

— Не переживай. Если к нам залезут воры, я отобьюсь сковородкой. Телефоны экстренных служб лежат в тумбочке, ты, когда доберешься, скинешь сообщение.

Юри гладит его по щеке — невинная по сути ласка, которой Виктор не знал ни от одного любовника. Ставший привычный за скоро-будет-год жест: поймать окольцованную руку и зацеловать в ответ.

— Мы хотели поехать на все выходные, но ты ведь вернешься завтра, да?

— Утром или раньше, если вдруг конец света.

— Не надо нам конца света, я тебе еще золотую медаль не выиграл.

Их старая шутка на публику: мы поженимся, когда Юри привезет мне золото.

Их тайная мысль на двоих: мы поженимся, как только придет разрешение из посольства. А вот отпраздновать свадьбу можно и позже.

...К Гоше едут большой компанией, но порознь. Виктор без всякого удовольствия, но вполне уверенно ведет взятую напрокат машину, сидящий рядом Юра безостановочно бурчит о русский бедах, празднующих юбилеи дорожных ямах, гребаных ебенях и придурках, которым загорелось покупать там всякие развалюхи. В чем-то с ним сложно поспорить: исправный в начале пути навигатор забарахлил, а потом и совсем отказался работать. На всякий случай на Юрин телефон заранее скачали нужные карты, но загрузившись, они только накаляют обстановку.

— Смотри: здесь нужно повернуть налево, а потом...

— Какое нахрен "потом"? Мы заблудились. Видишь тот фундамент с кусками арматуры?

— Это теплица без крыши и стекол. Наверно, от совхоза осталась.

— Пофиг. Главное, что мы тут уже проезжали.

— Я такого не помню.

— Старость не радость. Или слепота передается половым путем?

— И молодость гадость, у Юри не такая уж большая близорукость, а нам все-таки налево.

— Нет, нам прямо! Ладно, газуй, куда хочешь. Когда мы помрем тут с голоду, я всем скажу, что это ты виноват.

С картами, видно, и в самом деле что-то не так: Виктор никак не может поймать тот самый поворот, с горя звонит Гоше и лишь с его пояснениями в конце концов выбирается на нужную дорогу. Они переезжают мост через заболоченную речку — и пресловутая покупка, предмет многих разговоров и восторженных речей, предстает во всем своем нелепом величии. Одноэтажный, но на очень высоком фундаменте, должным охранять от подтоплений, дом стоит на отшибе, и забора у него нет. Направо пойдешь — в деревню попадешь (там живые хоть есть? Виктор прилежно вглядывается, но не видит вокруг ни людей, ни кур, ни собак — кроме, конечно, Маккачина на заднем сидении), налево пойдешь — в чахлый лес забредешь (осень наказывает их ветром и выматывает душу затяжными дождями, деревья стоят исхлестанные, пристыженные, вымокшие до корешка), прямо пойдешь — и приметят тебя окна, слепые и зрячие, и заглотит дверной проем, и забудешь ты близких людей, а они не узнают тебя, если дом так распорядится, если дом тебя захочет.
Виктор мотает головой, отгоняя дурацкие мысли.

— Вот нахуй было так делать, — говорит Юра. Что именно делать? Покупать этот дом? Приглашать сюда гостей? Оставлять Юри одного в чужом городе? Брать с собой Маккачина? Виктор не знает, но, что бы не имел в виду Юра, сейчас он точно прав.

Проходит несколько часов, и Виктор не может вспомнить, чем ему могло так не понравиться это чудесное место. Легко понять ту гордость, с которой Гоша показывает гостям свои владения: в дом есть все, нужное для приятной жизни, и нет того, что могло бы нарушить ее покой. Деревня и в самом деле заброшена с тех, как молодые разъехались по городам на заработки, а старики перебрались если не к детям, то на местное кладбище.

— До железной дороги полчаса ходу, до ближайшего жилья минут сорок на машине, если не гнать. По утрам тишина такая, что петь хочется, — Гоша размахивает руками и улыбается от уха до уха.

— А днем и вечером шум такой, что танцевать можно? — бурчит Юра из-за Викторовой спины, но его никто не слушает.

Единственный минус — связь. Виктор с трудом находит местечко, где слова "экстренный вызов" сменяются на название оператора, и, как обещал, отправляет сообщение Юри. Об интернете нет и речи: его тут, видно, сроду не было. Непривычно, но ничего огорчительного: кому нужно в сотый раз скроллить осточертевший Инстаграм, когда можно рубить дрова и жарить настоящее мясо на всамделишном огне? К шашлыкам идет красное вино: не слишком много, все-таки собрались спортсмены в начале сезона — но достаточно, чтобы языки развязались, а душа потребовала приключений.

— Даешь грибы собирать, — говорит Мила, получая немедленную поддержку в несколько не очень трезвых голосов, в одном из которых Виктор не без удивления узнает свой. К счастью, кто-то с меньшим количеством алкоголя в крови — или лучше развитым чувством самосохранения — предлагает врубить музыку на всю громкость и устроить караоке.

Остается только порадоваться, что деревня давно опустела: даже Маккачин, весь вечер ни на шаг не отходивший от Виктора, в конце концов не выдерживает шума и прячется в доме.

...По кроватям гости расползаются часам к двум ночи. Напрочь отказавшись от раскладушки в пользу негодующего Юры, Виктор располагается в соседей комнате на диване, стараясь не слишком пинать устроившегося в ногах Маккачина. Засыпает мгновенно и видит сплошь хорошее.

Господи, если ты есть, пусть у Виктора всё получится. Четверной аксель, новая произвольная, последний (последний ведь?) сезон, их с Юри брак, смутные пока планы переезда, задуманная фотосессия с Маккачином — всё. Прошлой зимой у кого-то на Гран-при была тема "жадность" — о, как Виктор понимает этого позабытого "кого-то"! Тренироваться, тренировать, кататься самому и смотреть, как побеждает Юри, как побеждает Юрка, сочинять программы, остаться в Питере, метнуть дротик в карту и перебраться, куда глаза глядят, открыть собачий питомник, а на досуге вязать свитера для пострадавших от разлива нефти пингвинов — о, как хороша, как полна жизнь, как много в ней можно сделать!

Лишь бы достало сил и не разорвало на дюжину маленьких Викторов: тренера, соперника, друга, будущего мужа, невнимательного, вечно измотанного любовника. При попытке обсудить последнюю тему с Юри тот лишь жалостливо вздохнул, погладил Виктора по голове и пригрозил:

— Еще один подобный разговор, и я объявлю целибат до конца сезона.

Лишь бы хватило времени. Сейчас Виктор на пике и дорога ему только вниз. До чего несправедливо: иметь столько опыта, точное представление о том, что и как надо делать — и быть ограниченным болью в суставах и во всем переутомленном, предательски сдающем теле. Отмотать бы назад лет десять. Хорошо, не десять — восемь. Настоящее Виктора не могло бы быть лучше, чем оно есть, но кто откажется от юношеского сердца, быстрее гоняющего кровь по венам?

Виктор спит и видит цветущие деревья Хасетсу.

Виктор просыпается от собачьих поскуливаний.

Маккачин — лучший на свете пес: добрый, ласковый, мухи не обидит. Одиннадцать лет — почтенный возраст для пуделя: в последнее время он часто прихварывает и, совсем как хозяин, капризничает, требуя к себе внимания. А еще Маккачин — только шшш, никому ни слова! — мягко говоря, совсем не боец, несмотря на внушительные размеры. Испугавшись чего-то, он поднимает вой, призывая на помощь хозяина, и не видит в этом ничего постыдного.

— Тихо-тихо, маленький. Что случилось? Всё хорошо, я тут. Надо было тебя с Юри оставить, а не таскать по чужим домам... Ну чего ты? Мышей испугался?

Мышей Виктор в доме не замечал, но что еще могло потревожить Маккачина? Путешествуя по городам и странам, он давно привык к незнакомым людям и новым местам. Из-за закрытой двери слышны голоса в коридоре: кажется, кто-то решил сменить караоке на пижамную вечеринку. Пока Юри не видит, Виктор чмокает Маккачина в нос:

— Пойду посмотрю, что они там устроили без меня.

Коридор очень длинный. Где здесь выключатель? Черт ногу сломит. Виктор подсвечивает себе телефоном и доходит до кухни, когда один из голосов становится узнаваемым.

- Ты сдурел? Иди проспись.

На всякий случай Виктор гасит телефон. В гостиной горит торшер, дверь приоткрыта, и видно больше, чем достаточно.

В глубоком кресле сидит Мила, Гоша стоит перед ней на коленях, обнимает за талию, не пускает, и это совсем не похоже на прелюдию. Он не реагирует ни на сердитые окрики, ни на удары по плечам, выкручивает руки Милы и тычется носом ей в грудь, обтянутую футболкой с Дартом Вейдером.

— Я же сказала: отвали!

Ну, хватит. Виктор врывается в комнату и помогает Миле отцепить от себя Гошу, который скулит хуже Маккачина, плачет, вырывается, бормочет нечто нечленораздельное.

— Витя, не бей его.

— И не думал.

Полный графин воды на тумбочке, как удачно. От брызг в лицо Гоша фыркает и чуть не захлебывается, а продышавшись, не удостаивает их с Милой никакими объяснениями: разворачивается и со всхлипом уходит.

— Ну и дела.

— Дай воды.

Мила неловко пьет из графина, ее подтряхивает. Виктор оглядывает комнату в поисках чего покрепче, но не находит даже завалящего пива. Они перебираются на кухню, где Мила вгрызается в остатки холодного шашлыка, а Виктор присоединяется, поколебавшись целых полминуты. Едят молча. Приканчивают початую бутылку красного тоже молча. Виктор не выдерживает первым.

— Он к тебе раньше никогда...

— Нет. Ни ко мне и ни к кому — это ведь наш Гоша, он джентльмен, — Мила уже успокоилась и неприлично хорошо соображает для пятого часа утра. — Вить, ему дурь подсунули. Ты глаза его видел?

— Не вглядывался.

— Там зрачок такой узкий, будто его вообще нет.

***
Вечер не успел толком начаться, а Юра уже триста раз пожалел, что поехал. Лучше бы провел выходные с дедом. Или с Отабеком – да здравствует Скайп и эра современных технологий. Или с Мотькой, ноутом и гордым одиночеством. Да даже компания Кацудона была бы, пожалуй, предпочтительнее!

Юра с размаху шлепает себя по колену: под пальцами становится влажно, а на джинсах остается кровавое пятно. Попал, значит. Злоебучие комары, так и мельтешат перед лицом. От речки воняет речкой, от леса — гнильем, от Виктора — вымоченной в вечерней росе псиной. Из выпивки — пиво и красное полусухое, которое Юра терпеть не может. Интернета нет. Ума у купившего эту халупу вне обитаемого мира Гоши тоже нет, но это давно не новость.

Холодно-скучно-неуютно-заебало. Все вокруг придурки. Все взрослые — придурки; будь слово "взрослые" произнесено вслух, Юра сам себе откусил бы язык в наказание.

— Хватит дуться, иди к нам! - кричит Мила. Вот дуреха. Носится вокруг костра, как хапнувшая кофеина белка-истеричка.

Холодно, неуютно... Если без остановки твердить свои претензии к миру, то, возможно, тебе повезет и удастся под грудой мелочей спрятать главное. Юра выпил совсем немного, но его ведет. Люди мечутся вокруг, словно мухи под стеклом. Виктор, едва знакомые девушки из женской сборной, какие-то знакомые Гоши — музыканты театрального оркестра, сам Гоша, Мила — все чужие, всем чужой. Никому нет дела до того, как после прокатов ломит суставы и выкручивает мышцы, как сам скелет словно бы крошится, сдавшись под гнетом многодневной, въевшейся в кости боли.

Тяжело это — выиграть Гран-при, быть на вершине мира, а через полгода выходить на лед с опасением, что выросшие за одну ночь ноги сейчас разъедутся, как у сопливого щенка. Юра тренируется с Яковом и самостоятельно, не упускает случая глянуть, как отрабатывают программы Виктор с Кацудоном, живет без праздников и уже без выходных.

— Не переживай, скоро перерастешь, — говорит Яков.

А если нет? Юра — солдат на войне с собственным телом, которому приспичило меняться, и плевать, что на носу новый сезон, на котором ему катать с Леруа, Кацуки, Отабеком, другими, еще неведомыми соперниками, а главное — с Виктором. Последний Викторов год, последняя возможность свергнуть короля в его же замке.

- Не спеши так, Юрочка, — говорит дедушка. — Загнанному коню и пшено не в радость. Всё еще у тебя будет.

Дедушка умный, но иногда не понимает простого: "не спешить" дорогого стоит, Юре не по карману.

— Я бы хотел умереть на льду. Ты чего так смотришь? Бек?

— Я бы хотел, чтобы по Скайпу можно было давать подзатыльники.

Юра тогда сделал вид, что обиделся.

Тик-так, почти трезвому среди пьяных час идет за два. Хмельной рот — на замок, а уставшей голове неплохо бы уже и на подушку. Какой умный предложил караоке? Гоша завывает под Лепса — да кто тебя позовет в Лондон, принц недоделанный. Или ведьма? Пофиг, всё равно недоделанный, вечно второй или четвертый, не соперник. Когда дело доходит до Виктора и "ohne dich zähl ich die Stunden" терпению наступает конец. Пусть ходят на ушах хоть до утра, а Юре надо завтра быть в форме.

Когда распределяли спальные места, Виктор сразу застолбил диван, и мнения ничьего не спросил, самодовольный засранец, вот и пусть дрыхнет на столетних пружинах, а Юре досталась раскладушка, новенькая, только из ИКЕИ. Компания за окном еще гуляет, а он спит и видит самое главное: лето и лед, лед под ногами, теплый ветер в лицо.

...В детстве Юра любил бывать с дедушкой на рынке. Собственно, сейчас мало что изменилось: роднее дедушки по-прежнему никого нет, и пойти с ним куда угодно всегда в удовольствие, но те походы "на базар" запомнились лучше, чем иные праздники. В шесть лет можно не знать, что веснушки — это по-дурацки, и смело подставлять лицо солнцу, не прячась за кепками и капюшонами. Как настоящий помощник, Юра шел с хозяйственной сумкой, которая к моменту возвращения домой до верху наполнялась чем-нибудь легким, но объемным: пачками чая, хлопьями, большими мягкими булками, самыми вкусными на свете. Лучше всего — овощные ряды: разноцветные, душистые, веселые. Большую часть из разложенного на прилавках Юра не любил, но покупать всю эту яркую красоту — совсем другое дело, чем есть ее в вареном или тушеном виде. Вот с мясом было наоборот. Почему начинка для пирожков продается в таком ужасном месте?

— Деда, давай не пойдем!

— Юрочка, а котлеты? Нас бабушка заругает.

— И пусть.

— Тогда я сейчас быстренько куплю, а ты стой тут, не заходи.

— Нет! Не надо.

Нельзя отпускать дедушку одного: все во дворе знают, что среди продавцов мясного павильона тайно живет людоед. Стоит покупателю зазеваться, как тот его — хвать! — стукнет мешком по голове, затащит в секретный подвал и порежет на кусочки, кусочки закатает в банки, спрячет у себя и будет есть потихоньку, кости зароет на пустыре, а глаза выковыряет и кинет в аквариум, где живут пираньи. Дедушка старенький и уже не очень хорошо бегает, за ним надо присмотреть и защитить в случае чего. Юра крепко берет его за руку и говорит:

— Я с тобой.

Куски на прилавках безопасны: людоед слишком жадный, чтобы продавать свои запасы — но смотреть всё равно противно. Тут — требуха и внутренности, здесь — куриные лапки, сморщенные, гадкие, все в пупырышку. Если съесть такую сырой, то не будет страшным никакое колдовство. Юра как-то на спор проглотил кусочек, правда, его тут же вырвало.

Нет, по сторонам лучше не глядеть. Юра след в след идет за дедушкой и глаз не спускает с его спины.

А запах! Сил нет, какая гадость. Юра зажимает нос ладонью и дышит через рот, но лучше не становится. Мясо, печень, легкие, сердце — всё смердит и течет гноем, и нет ни дедушки, ни рынка, а есть дом в мертвой деревне, который и не дом вовсе, а тело — туша чудовища, которое давно уже сдохло, но до сих пор ползает, ползает и разлагается, загаживая мерзостью всю округу, и он, Юра, внутри этой дряни, по уши в спекшейся крови, господипрости вотдерьмо он же столько не успел, он же ничего не успел, он ни за что не останется тут, он найдет выход, проглоченный в детстве куриный коготь, распорет вонючее брюхо, он...
...открывает глаза и просыпается.

Уснуть снова не получается. Промаявшись и измяв к чертям постель, Юра встает. Начало седьмого утра: все еще, конечно, сопят в две дырки. Ну и пусть.

В комнате душно. В кухне еще хуже: там старые, совдеповские еще окна и всего одна крохотная форточка. Пока никто не видит, можно быстренько сделать себе кофе с тремя ложками сахара и сливками и выбраться на свежий воздух. По-хорошему, после вчерашних излишеств день следовало бы начать с пробежки, но Юра медлит. Наворачивать круги вокруг дома — скучно и тупо, отходить дальше — нежелательно. Не страх вовсе, а элементарное, хоть и не всем доступное благоразумие: с виду-то деревня кажется пустой, но вдруг это не так? Меньше всего охота столкнуться сейчас с нариками или еще какими бомжами.

Хоть бы Виктор продрал глаза, лежебока, совсем обленился после своей Японии. Или Мила. Кто-нибудь. Вот был бы здесь Бек, они бы уже все закоулки вдвоем облазили, а не дрыхли, как дураки.

Конечно, никто не убрал с террасы следы ночной гулянки. Спихнув с дороги чей-то заляпанный кетчупом платок, Юра спускается во двор и усаживается на скамейку. Эти вот скамейки — единственное хорошее, что тут есть, дедушке бы точно понравилось. Он здоровски вырезает по дереву, пытался и Юру учить, да руки у внука не из того места.

Сидение, спинка, ножки — всё покрыто замысловатыми, ни разу не повторяющимися узорами. Птицы, белки, шишки, цветущий папоротник — глаз не оторвать, до чего красиво. Юра прослеживает пальцем силуэт волчьей морды и запрокидывает голову: по стенкам одноразового стакана скатываются в рот последние, сладчайшие кофейные капли. Вкусно.

В безжалостном утреннем свете и на трезвую голову дом выглядит еще непригляднее, чем вчера. Трещины на фасаде с палец толщиной, фундамент в нескольких местах обваливается, крыша, кажется, тоже не в порядке. Гоша ведь специально для ремонта брал кредит, на что он его потратил, на обои?

Потихоньку на террасу начинают сползаться люди. Юра игнорирует призывы пересесть за общий стол: от уровня земли до пола террасы больше метра расстояния, и наблюдать за компанией с такого ракурса довольно забавно. Одна из девушек, чьего имени Юра не запомнил, предлагает перекинуться в мафию, кто-то тут же находит карты. Виктор не играет: уткнулся в телефон, наверно, Кацудону любовные эсэмэски строчит. Мила тоже не играет: стоит, облокотившись на перила, и курит, Якова на нее нет. Гоша выбывает одним из первых, видок у него понурый, под стать собственной фазенде. Он и катать стал хуже: когда Яков не кричит, а начинает разговаривать тихо и серьезно, это значит, что дело кранты.

Гоша, разумеется, замечает ее первым. На лице последовательно мелькают недоверие, удивление, а потом проступает радость — чистая, глубочайшая, Юра пытается вспомнить, когда он в последний раз видел столь же безусловное счастье, а вспомнив, мысленно плюется: Виктор. Ну, конечно, Виктор, встречающий в аэропорту прилетевшего из Японии Кацудона, с которым расстался — о ужас! — на целых два дня.

Проследив линию взгляда Гоши, Юра оборачивается.

...Она идет по тропинке. Именно по тропинке, из леса, а не от трассы. Юра помнит ее по фотографиям из Инстаграма: копна каштановых волос, алая, в тон платью, помада на губах, точеная фигура профессиональной спортсменки. Рот Милы комически приоткрывается, игроки бросают карты, и даже Виктор отрывается от телефона.

Она ступает на дорожку, ведущую к дому. Гоша размыкает губы и зовет:

— Анечка.

Она всё ближе; цок-цок, стучат каблуки по гравию, проклятые красные туфельки, девочка обула их, отправилась на бал вместо похорон бабушки, и теперь она танцует и танцует и не сможет остановиться, пока добрый палач не отрежет ей ноги. Ноздри снова наполняет запах из сна: гниющее на солнце мясо, над которым кружатся мухи, сдохшая под полом мышь, мертвая ворона лежит на газоне уже давно, изморозь прихватила черные перья, и никто ее не уберет.

— Анечка.

Она поднимается по лестнице, и горло сдавливает, словно тебе снова четырнадцать, и ты во втором часу ночи привез дедушку в реанимацию, вы в приемном покое, он лежит на каталке, а врачам похуй, они бумажки пишут. Вот она, большая, неминуемая беда, уже случилась, здесь, с нами, то-что-всегда-с-другими, то-чего-не-может-быть. Ей осталась пара ступеней, шаг, другой, застывший, как столб, Гоша отмирает и кидается к ней с поцелуями, одной рукой Аня обнимает его за шею, другой легонько, походя, толкает Милу, и Мила падает боком, на ступени и вниз, падает так неловко, будто в жизни не стояла на коньках и слышать не слышала о группировке; крик ее боли перекрывает и Гошин влюбленный лепет, и Юрин безудержный, бессмысленный мат.

— Сука, ты что наделала! Зачем ты ее спихнула? Мила, ты...

— Кто спихнул?

— У меня сети нет, у кого хорошая, наберите ноль-три.

— Он про Аню.

— Аня и пальцем ее не тронула, Юра, что ты пил?

— Я хотела сделать тебе сюрприз. Ты не рад?

— Да вы в глаза ебетесь, сами алкоголики, всю ночь бухали.

— Ты лучшее, что я мог представить.

— Мила сама упала, Юре показалось.

— Кто-нибудь, да вызовите уже скорую!

2.
Глаза у Юры круглые, как у его котов, но не по-кошачьи растерянные. Он носится по их с Виктором гостиной и вот-вот пробьет стену в соседнюю квартиру.

— Почему меня никто не слушает? Вы все ослепли походу.

Виктор устало вздыхает, Юри гладит его по плечу — просто потому, что может.

— Потому что... да сколько можно объяснять? — сейчас Виктор сорвется, наговорит резкостей, получит в ответ ушат непотребств, и они разбегутся: Юра — обижаться на весь свет, Виктор — делать вид, что размолвка его совсем не трогает. Юри кладет руку так, чтобы кончики пальцев ложились на беззащитное место, где кончается ворот домашней футболки и обнажается кожа, незаметно надавливает, массирует круговым движением: шшш, успокойся, не спеши. Виктор дарит его благодарным взглядом, которого Юра, к счастью, не замечает, и продолжает более спокойным тоном:

— Прекрати мельтешить, пожалуйста.

Юра не сразу, но слушается, опускается на стул. Согнутая спина, локти поставлены на колени — Минако-сенсей побила бы за такую позу.

— Значит, так. Нас на террасе было человек десять. Хорошо, минус Гоша, он влюблен и предвзят — девять. Можем даже меня не считать, если мое мнение ты в грош не ставишь, остается восемь. Ни один из этих восьмерых не подтвердил твою теорию о том, что Аня якобы столкнула Милу. Сама Мила ни в чем не обвинила Аню. Как ты думаешь, что из этого следует?

— Что вы все идиоты.

Юри придвигается ближе к Виктору, который закусывает губу и шумно выдыхает: точь-в-точь закипающий чайник.

— Идиоты? Ладно, пусть. Все вокруг дураки, один ты умный и смотрел куда надо. Тогда ответь: зачем это Ане? Мила ей не соперница, ни на льду, ни в личной жизни, ни в чем. Да они едва знают друг друга! Даже если бы и знали: с бухты-барахты заявиться в гости и столкнуть человека с лестницы — надо быть сумасшедшим, чтобы придумать такой способ покушения.

Аргументы Виктора не по-никифоровски логичны, Юри на месте Юры было бы нечего возразить. Тот и не возражает: смотрит на то, как Виктор гладит ободок кольца на пальце Юри — не флирт, не заигрывание, бессознательный жест, так монах перебирает четки в поисках успокоения, так спящий тянется к любовнику, прося ласки; Юра все смотрит, и выражением его лица болезненно меняется: хмурится лоб, дрожат веки, опускаются уголки губ. Раскричится? Заплачет? Ни то и ни другое: Юра говорит по-русски непонятное, вскакивает и, не прощаясь, выбегает из квартиры. Виктор и Юри остаются одни. Виктор и Юри остаются друг с другом, и это на целый мир больше, чем до Барселоны.

— Ну вот. Наш сын опять ушел из дому.

— Он не наш сын, как бы тебе не нравилось его дразнить.

В глазах Виктора мелькает что-то странное, он, кажется, хочет заговорить, но сдерживается. Это нестрашно. Если тема важная, они обсудят ее позже. Если нет, все равно обсудят.

Юри идет на кухню, Виктор тянется следом.

— Что он сказал последнее? Я таких слов не знаю.

— "Пропадите вы пропадом", - отвечает Виктор по-русски и привычно поясняет. — Как "go to hell", только гораздо мягче. Юрочка, наверно, учебников по литературе начитался: оборот красивый, но старомодный, сейчас так не выражаются, сразу нахуй шлют.

Юри кивает: вот и еще одна монетка в его языковой копилке, надо запомнить — и снимает с гвоздя разделочную доску. Банан, киви, яблоко. Когда есть время и силы, из ящика достается формочка в виде собачьей морды с длинными ушами ("Ты изверг! Я не могу есть Маккачина"), но тень вчерашней мигрени все еще ютится за левой бровью. Юри режет фрукты аккуратными кубиками, перемешивает в глиняной миске — мама чуть ли не тайком сунула в чемодан ("В России таких нет"), и ставит на стол перед Виктором.

— Ешь, пока сок не стек.

Себе можно сделать кофе. У Юри на цитрусовые аллергия, а Виктор простейшую фруктовую смесь, которую упорно называет салатом, обожает до сощуренных в блаженстве глаз, только нарежь, самому ведь лень лишний раз нож в руки взять. А Юри и рад. Десять минут, совсем немного усилий, а улыбка в ответ такая, будто золотую медаль на блюдечке принес.

Миска пустеет медленно: Виктор жует, смежив веки, его слегка покачивает на стуле.

— Ты сейчас упадешь носом в чашку.

— Как ты думаешь, Юра что-то принял?

Отставить недопитый кофе, выдохнуть, встать. Обнять Виктора со спины, зарыться носом в давно не стриженные светлые волосы. Ответить:

— Нет. Юра умный и достаточно взрослый, чтобы не рисковать здоровьем и карьерой из-за наркотиков.

— Он увидел то, чего не было.

— Ты тоже начнешь, если не отдохнуть как следует. Иди поспи, вечером в больницу ехать.

— А ты?

— А я тут буду.

На исходе дня они отправляются навестить Милу. В приемное отделение ее довезли на машине подруги: до скорой никто не дозвонился. Два ребра сломаны, еще в одном трещина, хорошо лишь то, что обошлось без повреждений позвоночника и внутренних кровотечений.
На фоне застиранного белья волосы Милы кажутся совсем огненными. Она улыбается:

— Нормально потусили, век не забуду. Дядя Яша был утром, хотел оторвать мне голову.

— Пожалел и оставил? - говорит Виктор, помогая Юри разгрузить пакет с соками, йогуртами и прочей больничной едой.

— Неа. Сказал, что его ученики что с головой, что без головы — один хрен разницы нет, так нечего и напрягаться.

Якова можно понять. Мила выбыла из строя, Юра растет и неизвестно как еще выступит в этом сезоне, Виктор на чем свет стоит препирается насчет графика и интенсивности своих тренировок и тайком бьется над четверным акселем, Гоша работает и выглядит так, будто неделю не спал. Ах да, есть еще Юри, который Якову вроде как посторонний, но нахлобучки получает наравне со всеми.

Мила держится молодцом. Подбодрить бы ее как-нибудь, но, когда дело доходит до утешения страждущих, Юри ничуть не лучше Виктора. Сама Мила совсем не такая, вспомнить хоть первый день Юри на новом катке.

— Не дергайся, тебя там все полюбят, я ревновать буду, — Виктор сначала подшучивал, а когда понял, что это не помогает, обнимал, шепча на ухо успокоительную чушь, но Юри все равно нервничал. Это же родной каток Виктора в Санкт-Петербурге! Вдруг у Юри не получится произвести хорошее впечатление? Там будет Яков-сан, который для Виктора почти как отец. Если он решит, что Юри Виктору не подходит, а он непременно решит, то...

— Я не знаю, о чем ты думаешь, но перестань немедленно. Хочешь, поцелую?

— Хочу.

За одним поцелуем последовал другой, а потом они успешно обновили двухспальную кровать, приобретенную Виктором к приезду Юри, но следующее утро все равно было ужасным. Под взглядами новых знакомых — любопытными, осуждающими, оценивающими — он безбожно валил прыжки и путался в собственных ногах. Неизвестно, чем бы кончился тот злосчастный день, не подоспей опоздавшая на тренировку Мила.

— Хей, народ! Скучали без меня?

Оказалось, что Мила увлекается брейк-дансом, и через час они устроили импровизированный баттл прямо на льду. Юра присоединился к ним сразу, Виктор — закончив дуться. Потом пришел Яков, наорал на всех и пообещал сдать в детский сад. А еще потом они отправились в кафе, прихватив с собой Гошу, и Юри понял, что принят.

Не обращая внимания на возмущенные возгласы, Мила отбирает у Виктора очищенный апельсин.

— Хватит объедать больную, у тебя жених для этого есть. Вы Юрку сегодня видели?

Виктор кивает и недвусмысленно тянется к связке бананов, за что получает от Юри по пальцам.

— Дома поужинаем. Да, он заходил утром, про Аню говорил.

— Вам тоже?

— Всем, — Виктор ставит стул ближе к Юри и легко прислоняется к нему плечом. — Это ведь чушь, да? Ты оступилась, мы видели. Несчастный случай.

Мила кивает.

— Так глупо. Словно лестница ушла у меня под ногами.

***
Юри идет на каток, мимоходом касаясь кончиками пальцев щеки, которую только что целовал Виктор. В наушниках сладко плачет гитара, надрывается скрипка — опопсевшая классика, так хорошо, что давно уже плохо, дурной выбор, дурной тон. Юри на миг закрывает глаза, отгораживаясь от всего мира, выдыхает и начинает танцевать.

Он мог бы выступать и без музыки — сам лед поет под его ногами. Флип, тулуп, аксель, лутц — всего лишь названия, алчущая содержания форма. Неделю за неделей Юри отрабатывал программу, как механическую последовательность шагов, прыжков и вращений, скрупулезно выверяя каждое движение, повторяя элементы раз за разом, чтобы тело запомнило и двигалось само, не требуя помощи ни души, ни разума.

— Юри, что ты делаешь? — спрашивает Виктор.

Готовлю выступление на свой последний год. Лебединую песню, как говорите вы, русские.

Не думать о медалях, баллах и недокрученном обороте каскада легко, если знаешь, зачем на самом деле вышел на лед. Юри танцует то, что не может выразить словами — свою благодарность богам, подарившим ему именно эту судьбу, здесь, сейчас, так, как оно сталось.
За домашнее тепло, руки матери и поддержку отца. За редкие улыбки сестры и безусловную веру в него Минако-сенсей. За крики чаек, запах океана и ароматы любимой еды.

Смотри на меня, Виктор, Витя — непривычная мягкость талой водой оседает на языке. Внимательно смотри. Мальчишкой я увидел тебя по телевизору, а пятнадцать зим спустя мы обменялись кольцами в заснеженном городе за сотни километров от Японии. Редко, но бывает: с простыми людьми случаются чудеса. С тобой я засыпаю и просыпаюсь, с тобой же делю дневные часы, и сердцу тесно в груди, так полнит его радость.

Однажды я все-таки найду нужные слова, уж не знаю, на каком языке, и скажу тебе: спасибо, Витя. Не за выигранные медали и слезы после удачно откатанных программ, хоть и это тоже немало. Не за то, как ты тогда бежал ко мне в аэропорту. И даже не за подаренный Петербург.

Ты ведь, родной, и сам не понимаешь, что сделал. Многие годы я прятался от чужих взглядов, боялся совершить ошибку, опозориться, разочаровать кого-то. Жизни боялся.

Сейчас не боюсь. Не знаю, что с нами будет: выиграю ли я тебе обещанную золотую медаль, вернешься ли ты со мной в Хасетсу. Будущее неопределенно, и даже твое лицо видится иной раз нечетко, плывет, словно за секунду до обморока. Я смотрю на тебя всегда, когда только могу, смотрю-любуюсь, стараюсь запомнить, и мне больше не страшно. Ты красив, как снежная дева из сказок, которые никогда не заканчиваются хорошо, но мне ли, японцу, к этому привыкать?

Вчера мы опять спорили о твоих тренировках, ты разволновался и случайно смахнул на пол мою чашку — ту, которую я привез из дома. Что потом было! Все разногласия забыты — ты извинялся так, будто не посуду, а меня уронил. Мы оценили ущерб: ковер испорчен, у Маккачина обожжен нос, на виновнице переполоха — ни единой трещины. Не волнуйся, эта чашка пережила даже провал на Гран-при, когда я сам швырнул ее об стену. Она крепка, как моя любовь.

...Закончив программу, он подъезжает к бортику. Глаза Виктора сияют: другого ответа Юри не нужно.

— Ты уже придумал название?

— "Счастье".

— ...

— Ты против?

— Что ты. Конечно, нет.

"Счастье" – тема Юри на новый сезон. Госпожа Барановская не одобряет:

— С такой темой будет сложно задеть за живое зрителей. Счастье — это скучно. Не горячит кровь.

Виктор обижается за Юри, который с улыбкой качает головой: ничего страшного. Неважно, что подумают другие, в свой последний год он выходит на лед прежде всего для себя. Карьера фигуриста близка к завершению, впереди маячит новое и удивительное, и как же любопытно, как радостно смотреть вперед и гадать о будущем.

Тема Виктора — "Буря". Виктор идет на каток, и от его произвольной сердце бьется сильно и больно. Кажущиеся бесконечными каскады, прихотливый на грани с вычурностью рисунок шагов, вращения, от которых кружится голова — Юри смотрит и ему почти страшно. Больше, чем почти.

Витя, вспомни о презренных законах физики. О физиологии вспомни. Послушай Якова, он плохого не посоветует. Послушай свое тело, которому через несколько месяцев будет двадцать девять. Витя, если ты снова решил порвать Инстаграм, то после #поцелуйилиобъятие и #обручальныеталисманы хэштег #свадьбанакостылях уже не произведет особого впечатления.

Виктор не слышит, а если и слышит, то ему все равно. Он отрабатывает программу, пышную, как его любимое елизаветинское барокко, программу, которую святотатцу Юри хочется изменить, взяв на вооружение принцип ваби: упростить, уравновесить, отсечь то, без чего можно обойтись, и даже чуточку больше. Ах, Юри, Юри. Не тебе — гостю на чужой, не знающей краев и меры земле — становиться между Виктором и льдом.

Он и не пытается. Стоять не между, а рядом: держать за руку, встречать после тренировок, говорить важное, говорить глупости, когда на иное не остается сил — это можно, этого Юри никто не запретит. Виктор не хочет свидетелей его битвы с четверным акселем.

— Я буду падать.

— И что?

— Тебе не понравится.

Юри уже не нравится. Его мутит от ревности, нелепой жадности, подзабытого за последний год голода: узнать Виктора настоящего, во всех его проявлениях — смеющегося, хмурого, раздосадованного, уставшего, захмелевшего от поцелуев, невыспавшегося, сытого, довольного, ластящегося к рукам пуще Маккачина. Больного, здорового, всякого.

В конце концов Виктор уступает. На глазах ждущего у бортика Юри четверной аксель — тема закулисных сплетен и тайных вздохов не одного поколения фигуристов — нехотя, но подчиняется воле признанного короля льда, и речь вовсе не о Леруа.

Виктор прыгает. И прыгает еще раз, уже перед Яковом. И еще раз, на внутрироссийских соревнованиях в Москве, прыгает и докручивает, хотя приземляется не очень чисто, касаясь рукой льда, но это уже никого не беспокоит.

— Ты с ума сошел? — на раскрасневшееся от гнева и расстройства лицо Якова жутко смотреть. — Зачем ты сделал это именно сейчас?

— Хотел всех удивить.

— Поздравляю, получилось. Скоро Кубок России. Потом Франция. Потом Нагоя. Теперь на каждом твоем выступлении люди будут ждать четверного акселя и смешают тебя с дерьмом, если не дождутся.

Яков, конечно, во всем прав. Перед ним хорошо бы извиниться, что Юри и делает, пока Виктора нет в комнате. В ответ — ухмылка и хлопок по плечу.

— Привыкай. Не век же мне одному с Витенькой мучиться.

Из Москвы они практически сбегают, но в Питере дела идут не лучше. Виктора приглашают дать интервью, автограф, напутствие юношеству и просто дать — желательно одновременно. Юра, чье растущее тело валит половину тройных прыжков, ходит по пятам и требует "научить". Мила в больнице, Гоша в прострации — разве к нему не вернулась любимая девушка? Юри, еще недавно маниакально собиравший все видеозаписи выступлений Виктора, какие только существовали в природе, не может заставить себя посмотреть "Viktor Nikiforov jumping quadruple axel", загруженную на Ютюб еще до объявления судейских оценок.

А потом кто-то говорит:

— Погода — зашибись. Гоша, свози нас на дачу.